Майами по праву считается райским местом на земле: здесь практически круглый год тепло и солнечно, рядом ласковый океан, в котором можно купаться даже в зимние месяцы. Но даже весь этот земной рай не может заглушить боль воспоминаний живущих в нем ветеранов…
Елизавете Исааковне 93 года, но она в мельчайших деталях помнит, как пережила самую тяжелую зиму в своей жизни – первую, самую страшную зиму блокады Ленинграда… Вот ее рассказ.
В Ленинград мы переехали в 1932 году из Украины, из Бердичева. Папы уже не было, он погиб незадолго до нашего переезда. Нас, детей, у мамы было восемь, я была самая младшая! Четыре девочки и четверо мальчиков. Мои старшие сестры были активными комсомолками и по комсомольской путевке оказались в Ленинграде, получили там жилье от работы. Ну и мама с остальными детьми за ними. В Бердичеве мама работала в пекарне, была пекарем, а в Ленинграде она уже не работала, занималась детьми и домом. А я ходила в школу. Жили мы тогда на Выборгской стороне…
Это полная военная блокада города Ленинграда (ныне – Санкт-Петербург) немецкими, финскими и испанскими войсками с участием добровольцев из Северной Африки, Европы и военно-морских сил Италии во время Великой Отечественной войны. Сухопутная блокада продолжалась с 8 сентября 1941 года по 18 января 1943 года, когда она была прорвана. Но окончательно блокада города была снята только еще через год – 27 января 1944 года. Итого блокада продлилась 872 дня.
Блокада
3 июля 1941 года, меньше чем через две недели со дня начала войны, дома не осталось ни одного из моих братьев. Трое ушли на фронт: один погиб, один вернулся без ноги, один… тоже с каким-то серьезным ранением. Еще один брат, он был директором кожзавода в Украине, вместе с заводом эвакуировался в тыл.
Началась война, и сгорели Бадаевские склады. Огромные запасы! Большая территория. Муж сестры пошел туда посмотреть. А он сильный был. Вернулся и говорит: «Ну что, товарищи, я принес вам сахар». И выложил… землю! Все смешалось с землей! Если попробовать это есть – песок хрустел на зубах.
Очень долго именно с их уничтожением связывали тяжелые условия с продовольственным снабжением Ленинграда и начало голода. Во время сильного налета немецкой авиации 8 сентября 1941 года от нескольких тысяч сброшенных на город зажигательных бомб вспыхнуло почти 200 пожаров! А все 50 хранилищ, открытых еще в 1914 году, были из дерева. В итоге огнем было охвачено 40 из них. Пожар уничтожил 3 тысячи тонн муки и 2,5 тысячи тонн сахара. Это действительно огромное количество, но на самом деле эти запасы составляли не более 5% от всех запасов муки и сахара, находившихся в городе на тот момент.
После ликвидации пожара на пепелище было собрано до 1000 тонн горелой и залитой водой муки и до 900 тонн горелого сахара, которые в дальнейшем были переработаны пищевыми предприятиями города. Ну а остальное, как и в рассказе Елизаветы Зингер, собрали ленинградцы и многочисленные беженцы, находившиеся в городе и не успевшие выехать из него до начала сухопутной блокады.
В сентябре нам сказали в школе – принесите чашки, тарелки, мы вам будем давать еду. Один раз мы поели: положили нам на стол бараночки – и все. Больше в школу мы не ходили…
Как я пережила блокаду? Судите сами: первое время, уже после окончания войны, я не могла даже слышать про блокаду. Мне так было плохо! Ну плохо и все! Ничего не могла с собой поделать. А что хорошего могло быть?
Мы вдвоем с мамой остались. Вдвоем было выживать, конечно, лучше, чем одному. Я в 6 утра выходила в булочную, благо она рядом была с нашим домом. И еще четыре человека вместе со мной, у нас было два дома рядом. Представляете, это из двух домов! Остальные уже не могли… И кто был из нас самый счастливый? Дворничиха! Она ходила по домам, здоровая, сильная женщина, видела, что люди мертвы, брала их карточки и шла в булочную. В булочной продавщица брала у нее эти карточки и даже не считала их, знала, что там много…
Тяжело было – нет слов! Я вставала рано утром и приносила 125 граммов хлеба себе и 125 граммов маме. И все, это была единственная наша еда на целый день. Это, вы знаете, это такая пытка! Еще холодно было, до минус 40 градусов температура доходила. Спала дома в шапке, шубе и валенках, которые еще от братьев остались. В чем спала, в том, просыпаясь, и шла за нашим хлебом. Так мы прожили первую блокадную зиму. Нас спасало еще и то, что у нас были дрова, мы немного грелись, это тоже помогло выжить. На Выборгской стороне дров сколько хотите, да и братья успели немного заготовить, перед тем как ушли на фронт! Рядом с нами был огромный лес, поселки деревянные.
Еще иногда я навещала одну из своих сестер. Она жила в другом доме. Я приходила к ней примерно раз в неделю. Я ей говорила: «Софочка, я бы к тебе чаще приходила, но боюсь мать оставить, да и сама видишь, какая я». У нее, моей Софочки, было три сына. Самому младшему исполнилось полтора годика, и он перестал ходить. От голода. От голода перестают ходить. И он стоял в такой деревянной колясочке… Моя сестра до войны работала в магазине. Но когда началась война, все магазины закрыли, и она принесла домой, сколько могла взять, порошковое детское питание, было тогда такое. И из него делала блинчики, галеты. А ее сыночек стоял в своей колясочке и говорил: «Мама делает лепешки!» Она несколько раз и нам с мамой давала галеты. Софочка так и осталась на все время блокады с детьми в Ленинграде, не эвакуировалась, но они, к счастью, выжили.
Умирало в блокаду от голода и холода очень много, особенно зимой. На всех ленинградских кладбищах хоронили. Могильщики брали 250 граммов хлеба, чтобы похоронить человека. Я была на кладбище, видела. У нашей соседки умер муж. Она завернула его в тряпки и повезла на саночках… Помню, как могильщик стоял и говорил: «Ну посмотрите на меня, смогу я без хлеба такую большую яму вырыть?»
Помимо войск в кольце блокады оказалось все гражданское население города, пригородов, а также беженцы. Всего около 3 миллионов человек! Нехватку продовольствия жители города почувствовали в октябре, а в ноябре в Ленинграде начался настоящий голод. Были отмечены сначала первые случаи потери сознания от голода на улицах и на работе, первые случаи смерти от истощения, а затем и первые случаи каннибализма. Несмотря на низкие нормы выдачи хлеба, смерть от голода в первые месяцы блокады еще не стала массовым явлением, и основную часть погибших составляли жертвы бомбардировок и артиллерийских обстрелов.
Каждый день в Ленинграде умирало более 4 тысяч человек, что в сто раз превышало показатели смертности в мирное время. Были дни, когда умирало до 7 тысяч человек. Еще одним важным фактором роста смертности стал холод, особенно суровой первой блокадной зимы, ставшей одной из самых холодных за весь период систематических наблюдений за погодой в городе. С наступлением зимы практически кончились запасы топлива: выработка электроэнергии составляла всего 15% от довоенного уровня. Прекратилось централизованное отопление домов, замерзли или были отключены водопровод и канализация, встал общественный транспорт.
Большинство умерших в блокаду жителей Ленинграда похоронено на Пискаревском мемориальном кладбище. Площадь кладбища составляет 26 га. В длинном ряду братских могил погребено 500 тысяч человек. Умерших хоронили практически на всех кладбищах города, а всего за время битвы только за Ленинград погибло больше людей, чем потеряли Англия и США за все время войны!
К концу зимы, это был уже 1942 год, я заметила, что мама вся в синих пятнах: у нее началась цинга. Вот такие большие пятна, как мои ладошки. Но в марте я увидела, что на улице появилась крапива. А у нас был журнал «Работница», мы его выписывали, и я вспомнила, что читала в нем, что крапива очень полезна. Я нарвала этой крапивы, причем знала, что нужно рвать ее без цветочков. Принесла домой и говорю: «Смотри, мамуля, сейчас у тебя все пятна уйдут». А у нас была такая железная печка-буржуйка, а посередине ее – духовка чугунная, в ней можно было готовить, вот только не было из чего… Отварила я крапиву, дала маме всего две ложки и сказала: «Ты вот выпьешь, и все пройдет». И прошло! Все благодаря журналу «Работница», я его очень любила. Откроешь его – и там все сразу о доме, быте. Даже о фронтовиках. Мы же ждали наших мужчин!
С первого военного июньского номера «Работница» своими страницами встала в строй мобилизованных. На титульных листах были опубликованы указы Президиума Верховного Совета СССР о мобилизации военнообязанных и о военном положении в стране. В годы войны издательство не покинуло Москву, ни о какой эвакуации даже речи не шло. Постоянный редакционный состав (4 человека) продолжал работать в тяжелейших условиях, но в сердце страны, где новости можно было получить намного быстрее. Да, бумага была шершавой и серой, краски блеклыми, снимки размытыми, но журнал очень ждали и в осажденном Севастополе, и в Ленинграде, и во всех городах и селах нашей необъятной Родины. (news.rambler.ru)
Эвакуация
В марте нас эвакуировали по Ладожскому озеру на машине, еще был лед, по «Дороге жизни». Помню, все переживала за шофера, чтобы он не сорвался в воду. Мне тогда было 15 лет. Как только пересекли Ладожское озеро, так и поехали, поехали. Ехали долго. Товарными вагонами и один раз – пассажирским. Еще помню, как при пересадке в Саратове из черного репродуктора на вокзале раздались такие слова: «На первую платформу прибывает ленинградский поезд, блокадники! На нашей платформе есть ресторан. Все, кто может, выходите». Вышло два (!) только человека: я и моя старшая сестра Дора, кстати, это она нам помогла эвакуироваться. У других сил не было…
Эвакуировали нас в Среднюю Азию, в Андижан. Замечательный город. Недалеко от Ташкента. Чистый, красивый городок, весь во фруктах. Мы наблюдали, как узбеки ездили на арбе. Там же жила наша родственница, которая приехала туда раньше нас. В 1941 году у нее родилась дочка, и она эвакуировалась в первые дни войны. Родственница жила в хорошем дворе, у ее хозяйки была корова, и она давала молоко ребенку. А мы с мамой жили на пособие.
Из эвакуации мы возвращались через Киев, потому что там был мой старший брат с каким-то военным отрядом, и мы хотели повидаться с ним, а потом уже поехали в Ленинград.
Семья
Мой, тогда еще будущий, муж Леонид Иосифович Зингер воевал, он ушел на фронт в 18 лет. С войны вернулся с тяжелым ранением в шею и ногу, у него было вырвано плечо и ключица. Он был весь искалеченный, тяжело болел. Но, слава богу, голова у него была хорошая. И руки художника, живописца.
Леонид родом, как и я, из Бердичева. После войны он вернулся в родной город. Потом рассказывал, что там познакомился с одним художником, который учился у самого Репина. И когда этот художник увидел, что Леня не расстается с мольбертом ни на минуту, сказал: «Что ты тут, в Бердичеве, делаешь? Гуляй отсюда!» А там все друг друга знали, кто-то ему и сказал: езжай, мол, в Ленинград к Литвиновым (девичья фамилия Елизаветы Исааковны Зингер. – Прим. ред.). Вот он и пришел к нам, говорит матери моей: «Я учиться в Ленинград приехал на художника». Она ему: «Учись-учись, вот тебя и невеста ждет». А я в это время бегала – играла в лапту во дворе, в мяч, грязная такая была. А моя мама ему: «Твоя невеста растет!» Вот и выросла. Это судьба!
В Америку мы приехали вместе с семьей нашей дочери Аллы. Мне на тот момент было 66 лет. У нас здесь были родственники, которые сделали нам приглашение. Аллочка моя молодец, всегда была отличницей, в Ленинграде институт с красным дипломом окончила, английский еще на родине выучила. Мы когда переехали сюда жить, она сразу по-английски говорить начала. И сейчас мне во всем помогает, особенно когда Леонида не стало…
Ирина Насекайло, Вячеслав Клименко (консультант, военный историк)
Фото из архива Е.И.Зингер
